Критикуя святыню. Василий Барский — первый русский исследователь христианского Востока

Уроженец Киева Василий Григорович-Барский (1701-1747 гг.) прожил короткую и яркую жизнь, успев побывать студентом, паломником, монахом и консультантом у русского резидента в Константинополе. Половину своей жизни он провел в пути, который, начавшись как небольшая авантюра, позднее превратился буквально в жизненный путь, постепенно обогащаясь новыми¹ смыслами. Он ведет путевые заметки, изучает греческий язык с целью организовать его преподавание на родине, применяет свои знания, переписывая и переводя надписи на руинах древних зданий, а также документы из афонских архивов. По выражению В. А. Турилова, записки Барского были для первых русских ученых-путешественников (В. И. Григорович, епископ Порфирий (Успенский), архимандрит Леонид (Кавелин), архимандрит Антонин (Капустин) тем же, чем для Генриха Шлимана была гомеровская Илиада во время раскопок на Гиссарлыкском холме [Турилов 2013:13]. Добавим, что записки Барского имеют переходный статус не только источника, подобного средневековым “хождениям” и древнему эпосу, но и являются основополагающим русскоязычным трудом с точки зрения методологии гуманитарных наук, называвшихся в XIX веке христианской археологией. Позднее они разделились на археологию, этнографию, историю, искусство- и источниковедение, привязанные к определенным регионам и временным периодам, многие утратили свой принципиально полевой статус.

Мы остановимся на некоторых критических описаниях чудотворных икон и реликвий. Литературы о Барском на русском языке очень мало [Чеснокова 2006:104-106; Аскоченский 1854; Гиляревский 1889; Греков 1892; Данциг 1965; Белоус 1985]. Есть одна популярная книга на украинском [Родаченко 1967], есть ряд переизданий его записок, полностью и частично, в т. ч. на греческом (путешествие на Афон) [Ταχιάος 1998; Γκρηγκορόβιτς Μπάρσκι 2009] и украинском языках (весь текст) [Григорович-Барський 2000]. Греческие и кипрские ученые активно использовали его записки для изучения описанных им церквей и монастырей [Stylianou 1997:75, 98, 179, 236, 305, 306, 368, 456, 497 и см. выше греческие публикации].

Основа метода Барского проста. Он писал путевые заметки и делал зарисовки. Затем переписывал набело, дополняя и уточняя, снабжая рисунками, и готовые листы отсылал с оказией в город Киев. Впервые путешественник обмолвился о том, что ведет дневник, в Вене в 1723 г. в начале путешествия. “Таже идохомь на нощ к гостинице, идеже пелгримам всегда на три дны с ястиемь и питием место дается.... Заутра же, вь среду, седехомь в дому и писахомь путники”² [Странствования 1885:34]. Позднее Василий стал также рисовать, сначала с гравюр, затем — с натуры [Бузыкина (в печати)].

Постепенно у Барского сложилась схема для описания монастыря или города, которую он, скорее всего, позаимствовал из известной ему литературы о путешествиях. Схема включает описание местоположения, наличие-отсутствие источников воды и их характер, архитектуру монастыря, состав его зданий, архитектуру собора, внутреннее устройство, включая иконостас, росписи (если есть), светильники, книги, реликвии и чудотворные иконы, описание и анализ которых нас интересует. Особенно полными в этом отношении оказываются описания кипрских древностей, сделанное в 1734-1735 гг., когда он обходил монастыри острова, пережидая эпидемию, и составил нечто вроде отчета об их состоянии.

Василий не просто приводит сведения о реликвиях и иконах — легенды, исторические сведения, а также свидетельства очевидцев, — он подвергает их анализу. Это уже элементы критического разбора, более свойственные научной мысли его эпохи. Описание чудотворных икон и реликвий отличается точностью и дополняется сведениями о том, что Барский о них знает или слышал.

Приведем описание знаменитой на Востоке и неизвестной ранее Барскому иконы Киккской Богоматери: “Тамо в храме обретается едина икона Пресвятия Деви Богородици, именуемая Одигитрия, держащая на правици Господа нашего Иисуса, яко младенца зело умиленна, сицевим образом³. Ея же исписание не зрится, — вся покровенна есть, кроме лица, среброкованною цатою. Чудотворением от ветхих времен — даже до нине — прославляемая; пред нею же на всяк ден иноци молебний канон поют. Не токмо же Кипрьский народ, но и окрестние далекие странни в велицемь почитании икону ту имут” [Странствования 1885:401].

Гроб святого Маманта [Бузыкина, Лосева 2016] с истекающим от него миром Василий описывает с оговоркой, что мощи, скорее всего, не сохранились. Обращает на себя внимание, что он приводит два мнения относительно мощей мученика и лишь потом пишет, что склоняется ко второй точке зрения: поскольку на территории Османской империи в тот момент нетронутые реликвии большая редкость, то мощи вряд ли сохранились. Известие о мире, истекающем из гроба, которым мажутся верующие для исцеления, он приводит, не комментируя. “Церковь воистинну в всем лепа, в ней же одесную стени стоит икона святого мученика Маманта и гроб мраморень, идеже, неции глаголют, яко суть мощи, друзии же глаголют, яко не суть, еже ест вероятнее, понеже в Турецкой земли целие мощи нинешнихь веков мало где слишатися могут. О сем же вестно буди, яко от гроба миро является, им же мажущеся правовернии, целбу недугом получают” [Странствования 1885:404-405].

Уже по этой краткой реплике относительно сохранности мощей видно, что Барский не просто описывает реликвии и не просто пересказывает благочестивые предания о чудесах. Он обязательно высказывает свое отношение к этой информации, подкрепляя его аргументами и ссылками на то, что было ему известно до того.

В некоторых случаях новая информация, полученная на месте, счастливо дополняет знания, которыми Барский обладал до того. Такова легенда о Богоматери Киккской (см. о ней: [Лосева, Маханько 2013:428-439]). Путешественник знал о трех иконах Богородицы, написанных апостолом Лукой. О первых двух известны их наименования и место пребывания, о третьей сведения отсутствовали. “Прилично убо зде явити повести о сей иконе Апостола Евангелиста Луки, понеже неции глаголют, яко нест его, но инна. Историографи Греческие повествуют⁴, яко три икони различние Пресвятия Богородици в животе своем написа, от них же едина обретается в Малой России, в граде, именуемом Вилно (sic! — Ю. Б. ), и тая зовется Елеуса (скорее всего, имеется в виду Богоматерь Виленская — может быть, ему было знакомо сочинение польского иезуита Войцеха Кояловича [Koialowicz 1650] — правда, она Одигитрия, и Вильно находится не в Малороссии; об иконе см.: [Пискун 2004:475-476]), которая на левой руце держит Господа нашего Иисуса Христа⁵; вторая в Мореи, в великой пещери, и тая стоит на ногахь, и, простерше руце мало, молится⁶, о третой-же пишут, яко нест известно, где обретается” [Странствования 1885:402-403].

После этого Барский приводит сведения о Киккской иконе Богоматери из двух источников — монастырского летописца и местной легенды о Киккской Богоматери, и в обоих случаях она связывается с евангелистом Лукой.

“В монастире же ономь Кипрьском имут иноки летописец, идеже известно показуеть, яко ест едина от икон Евангелиста Луки и именуется Одигитрия” [Странствования 1885:403]. Летописец, о котором говорит Василий, вероятно, включал текст “Сказание о трех иконах, написанных апостолом Лукой, где находится каждая из них, и иконе Богородицы, называемой Киккской, которая находится на Кипре”. В его основе лежит рассказ 1422 г. иеромонаха Григория. “Сказание...” известно в 5 списках XVII-XVIII вв. История этой иконы также кратко изложена в “Хронике” Леонтия Махераса (первая половина XV в.) [Близнюк 2018:66-67]. Из поствизантийских источников наиболее ценные сведения о Киккской иконе содержатся в “Описании честного и царского Киккского монастыря” (Венеция, 1751) Ефрема Афинянина и, собственно, в “Странствиях по святым местам Востока” Григоровича-Барского, посещавшего Киккский монастырь в 1727 и 1735 гг. [Лосева, Маханько 2013:429].

Затем Барский пересказывает легенду о Киккской иконе Богоматери, где также упоминает, что икону написал Лука евангелист [Странствования 1885:401-404] (1727 г., июнь. Первое описание Киккского монастыря, потом он к нему вернется в 1734 г.). Таким образом, Барский, совместив два источника, закрывает лакуну, обретя третью икону письма Луки евангелиста, о которой он до того знал лишь, что она существует, но неизвестно где находится и как называется.

Но далеко не все благочестивые предания пересказываются им без критики. В некоторых случаях он безжалостно критикует свои источники, стремясь дать содержащихся в них сведениям рациональное обоснование и отделить факты от вымысла.

Скептическое отношение вызвало у Барского почитание в монастыре Троодитисса богородичной иконы с увесистым камнем, прикрепленным на ее обороте. “Имат же созади на хребте, отвне олтаря, въгруженний некий камен горный, некиим художеством прилеплен, о чесом многая прекословия и несогласнии повести слышаться от обитателей тамошних, неприличных к писанию и вероятию, ибо общий народ, не имущи совершеннаго предания, многии соплетают басни, от них же вероятнейший предлагаю зде, к рассуждению читателю” [Странствования 1886:291].

Первая “приличная к изложению” версия говорит о мальчике, который был чудесным образом исцелен по обету отдать его в монастырь. По выздоровлении родители решили заменить постриг на богатый вклад. В этот момент с деревянной крыши сорвался тяжелый камень, чтобы его раздавить: “чудесно же некако от древяного (так! — Ю. Б. ) покрова церкви ниспаде камен, хотящи убити отрока за солгание родителей”, но мальчика спасла, выйдя из иконостаса и закрыв его, икона Богородицы. Барский критикует предание, отмечая, что даже если камень изначально был сверхъестественным образом погружен в доску, он мог отвалиться и быть прикреплен снова, приобретя современный ему вид, поскольку место примыкания камня к доске тщательно замаскировано: “Камень оний есть весьма подобны каменемь, тамо в горе обретающимся, видом темень, аки чернь, тяготою же познавается быти яко две литри, или два фунта; зрится быти не вогружен, но прилеплен некиим художеством, кътому же, естественно падши, въгрузитися не можаше, ибо церковь есть низка и камень мал, и древо образа крепко, преестественно же может быти. Аще же изначала и вгружен быст камень преестественно, последи же паде, и паки прилепися руками и художеством, вероятно есть” [Странствования 1886:291-292].

Вторая версия отличается от первой тем, что камень все-таки убил отрока, но затем он был воскрешен молитвами Пресвятой Богородицы. Третья версия весьма прозаична. После очень сильного града (размером с яблоко) в горах от скалы отбило кусок, который рухнул вниз. Это видел священник, прятавшийся от непогоды в пещере. Он взял обломок скалы и принес в монастырь. Иноки решили, что камень свидетельствует о чуде Богородицы⁷, и положили камень в алтаре. После этого сформировалась благочестивая легенда, совместившая обломок скалы и чтимый образ Богоматери в одно смысловое целое, а иноки завершили это совмещение в буквальном смысле слова: “Поклонницы же, приходящи часто к Богородичному образу, и камень оний имеяху в говении и не малом почитании, найпаче же от общего народа. Многими убо лети лежащому каменю в олтаре небреженну, говению же людскому день от дне умножающемуся, последи иноки прилепиша его на иконе съзади, внутрь олтаря; прилепление же некиими цветами заглажденно есть, да неудобь познаваемо будет. И сице и донине купно с иконою почитается. Аще же достойный есть говения и почитания оный камень, к рассуждению мудрейшим оставляю” [Странствования 1886:292-293].

Наконец, есть один случай сомнения в подлинности важнейшей святыни католического мира — Лорето⁸. После посещения Назарета в 1729 г. Барский вспоминает о домике Богородицы в Лорето, где он побывал в 1724 г., и приходит к выводу о его неподлинности. Он аргументирует свою позицию молчанием греческих и местных источников, как устных, так и письменных, и особенно подчеркивает несоответствие материала итальянского Лорето (кирпич) белому камню, из которого построен весь Назарет: “познахь бо повест Римлян ложну бити, многих ради вин. Первая вина ест, яко Греки сему сопротивляются и глаголют, яко никогда же слышаху, или когда либо в историях чтяху о преселении дома Богородична от Назарета в страну ину; вторая, яко сами жители Назаретскии, един по другому от отцевь и праотцевь своих слышаще, повествуют, яко никогда же ни от когоже не слышаху, даби дом Иосифов, или част его оттуду инуду пренесен бил, даже до времени съоружения монастира от с. царици Елени, и ниже последи; третая и большая паче всех вина ест, яко и самое здание не согласует, ибо в Лорете дом он ест сложен от плинфь червленихь, паленнихь в пещи, в Назарете же никогда от плинф здание не биша, и нине не суть, но вся от камени бела естественнага, от обстоящих тамо гор сеченного, и отнюд тамо необретается плинф, ни новь, ни ветхь, ни на пути, ни инде камо повержен, и аще бы кто с велиим тщанием искал не обрящет, якоже аз сам искусно смотрехь. И отсюду познавается, яко никогда же никое же здание, аще и наималейшое от плиф пещанихь в Назарете не бист, ибо тамо от плинф зиждутся доми, идеже нест камени, или мало обретается, а идеже есть естественно земля каменна, найпаче же камень удобосечен, якоже в Назарете, кто би бил тол неразсуден, иже би творил здания от плинф? Ибо плинфа нест крепчайша и краснейша от естественного камени, к тому же в Назарете прекрасное в горах, чистое же и белое, аки млеко, камение и удобное к сечению; к тому же ради делания плинф в Назарете место неудобно ест, и дрова далекое отстояние имут, идеже людие, ради нужди дров, и нине гной животний палят, сице творят варение и пекут хлеб. Не токмо же тамо, но и в всей Галилеи и Палестине, не видехь нигде же здания плинфяна. Но довлеет о семь, ибо лож и истинна явна сут” [Странствования 1886:146-148].

Вышесказанное позволяет заключить, что Василий Барский, описывая христианские святыни, был не просто паломником, но исследователем, призванным, отметая вымысел и не избегая неудобных фактов, сообщать в Отечество точные сведения о дальних странах Востока, их истории, природе, архитектуре, порядках, городах и святынях, их облике и состоянии, способствуя и чистоте православной веры, и просвещению. Для него здесь не было противоречия. Свое отношение к “ремеслу историка” и сложностям профессии, которых он надеялся избежать, Барский сформулировал в последние годы жизни: “Истинному же и правоходящему историку срам есть утаеваты истинну, ибо добрая древных деяния описуема и похваляема, возбуждают слышащих к ползе и ревности, злая же поветствуема се гождением, побуждают всякаго от таковых отгребатися” [Странствования 1887:408].

В конце описания афонской экспедиции Барский пересказывает обнаруженную им повесть о событиях, связанных с Лионской унией (1274-1282), “списанную греческим диалектом и болгарским”. Ее экземпляры он видел в Иверском монастыре (по-гречески) в старинной рукописи и в Зографе (по-болгарски). В повести речь идет о попытке императора Михаила Палеолога и патриарха Иоанна Векка склонить монахов к унии [Странствования 1887:317-319], кончившейся для монахов трагически (потопление в корабле, сожжение заживо в башне, усекновение мечом и повешение, Божий гнев в виде землетрясения).

Подлинность и древность повести не вызывает у Барского сомнений, но он отмечает, что у греческих историков и где бы то ни было еще он ее не встречал. Правда, он называет византийских историков Евсевия Памфила (III-IV в.) и Георгия Кедрина (конец XI — начало XII в.), которые жили раньше и при всем желании не могли об этом написать. Однако, Барский, не знавший точной даты событий и тем более составления повес-ти, оправдывает их, объясняя умолчание политической конъюнктурой или потенциальной опасностью. Резюмируя, он подчеркивает важность беспристрастной объективности для науки и необходимость принимать во внимание все известные факты, а это вполне соответствует критериям научности Нового времени.

Отношения и деятельность: не оказывают влияния на представленный материал.